— Я попробую, но пока обещать не стану. И возьмусь за это уже по весне: сейчас все же с керосином из камня сланцевого все дела в порядок привести нужно. Хотя… сколько вы говорите, верст тридцать до деревеньки? Я тогда где-то через неделю и деревенькой займусь понемногу, но отсчет душ сбереженных начну все одно с весны.

— Договорились, вы тогда завтра в канцелярию зайдите, там для вас бумаги все приготовят…

Место на Васильевском острове мне Николай, конечно же, не выделил, но получилось даже лучше: он мне «под постройку заводов нужных» просто передал «в пользование безплатное» половину Крестовского острова, всю часть его к западу от Чухонской речки. А лучше получилось не потому, что «от царя подальше», а потому, что остров уже в черту города не входил…

Среди выпускников (и курсантов со студентами) Горного института (как уже, но не совсем еще официально именовался Горный кадетский корпус) я, оказывается, уже некоторый авторитет приобрел. Но важнее всего, что этот (очень странный) авторитет я приобрел у директора этого корпуса генерал-майора Карнеева, после разговора с которым у меня исчезли вообще все проблемы с поиском рабочих на стройку — и даже с поиском инженеров-строителей. А русские горные инженеры оказались такими искусниками!

Мне, откровенно говоря, до «сланцево-керосинового заводика» было примерно как до нынешнего масляного светильника. В смысле, до лампочки: выстроить большой сарай с печкой, в которую можно запихнуть пару стальных реторт — тут дел было недели на две. Но обзавестись собственной (ну, хотя бы относительно собственной) и очень специфической недвижимостью мне уже очень сильно хотелось. Потому что яхта — она все же не вечная, и особенно она не вечная на морозе (все же ее под Карибский климат строили). Две зимы она как-то продержалась, но в Ревеле и морозов серьезных не было никогда, и печка… в смысле дизель-генератор без останова там молотил и приемлемую температуру поддерживал. А в Питере зимой бывает уже совсем холодно, и мне очень хотелось яхту закатить в отапливаемый эллинг.

И это даже не особо и сложно было — если бы эллинг подходящий нашелся бы. Но засада заключалась в том, что я даже знал, как мачты с яхты снять — но еще вернее знал, что обратно я их уже никогда не поставлю. Потому что внутри этих мачт было очень много всего понапихано, одной проводки я уж не знаю сколько… в общем, мне требовался эллинг высотой метров так под пятьдесят: я же и саму яхту собирался из воды достать.

А когда я в разговоре с Карнеевым как-то мимоходом пожаловался на полное отсутствие необходимого мне помещения, Егор Васильевич тут же мне предложил его самому и выстроить. То есть я там должен просто сбоку постоять и с важным видом приговаривать «Гут, гут, дас ист фантастишь», а специально обученные постройке разным (в том числе т морских) сооружений мужики под руководством целой толпы тоже не самых ленивых курсантов и студентов мне нужное помещение выстроят. Причем предложил он мне это лишь тогда, когда я упомянул, что под строительства всякого мне выделили именно Крестовский остров: в Петербурге-то высокие здания строить запрещалось, а остров этот — вообще ни разу не Петербург!

В общем, проект эллинга, в который яхта вместе с мачтами поместится, мне горные инженеры уже через неделю принесли. Хороший такой проект, мне он даже в чем-то понравился, особенно тем, что закончить стройку они обещали уже к началу декабря. Но когда эти исключительно творческие личности назвали цену воплощения проекта в камень, я лишь крякнул. И задумался, ведь яхту-то прятать от морозов обязательно надо!

Но если русские инженеры — великие искусники, то я и не лыком шит, так что, подумав денек над предложенной мне идеей возведения очень высотного здания, я прямиков отправился к уже апостольскому викарию Пастору. А от него — прямиком в Стефану Васильевичу Глаголевскому, работавшему в это время митрополитом Серафимом. Должен сказать, что Пастор оказался человеком менее прижимистым: когда я назвал сумму в триста пятьдесят тысяч рублей, он лишь поинтересовался, отгружать ли такую кучу серебра мне сразу или я частями деньги заберу. А вот Серафим начал котевряжиться и согласился вступить в «долевое участие» лишь тогда, когда я сказал, что «в Пастор вообще полмиллиона уже денег дал, и мне их уже почти хватит с учетом того, что император мне выделил, но обидно будет, если православию лишь малая доля останется». В принципе, я его даже не обманывал (ибо митрополитам врать, как и любым другим людям) — грех, а Пастор действительно сказал, что если указанной семы не хватит, то он еще полтораста тысяч быстро соберет. И ему было с кого собирать: Николай, поляками очень недовольный, главным католиком столицы как раз Пастора и назначил, за что тот почти сразу апостольским стал (то есть, на деньги Ватикана, епископом неканонической территории католической церкви). А так как назначение это было проведено текущим папой, то все католики, в России проживающие, формально становились прямыми подчиненными Пастора, а среди поляков все же богатеньких буратин было достаточно…

После моих «дополнений к проекту» крякнули уже русские инженеры — но от слов своих отказываться не стали. То есть от обещания стройку в декабре закончить, а уж сколько и кого они там напрягали, чтобы все нужные материалы на остров доставить и их в должном порядке разложить, я уже и не интересовался. Однако мастерство их оценил: уже в началу октября на острове стоял довольно большой деревянный эллинг с слипом, по которому яхту можно было внутрь затащить, а для мачт в крыше эллинга предусматривались широкие прорези, которые можно было в крайнем случае и брезентом закрыть. На а каменное здание очень быстро поднималось вокруг этого сарая.

Ну а «завод по переработке сланца», причем тоже сразу каменный, а не деревянный, за два месяца поднялся у другого конца Чухонской речки, а паре километров от эллинга. К концу октября туда доставили с Ижорского завода сразу четыре стальных реторты для перегонки сланца, лебедки, с помощью которых эти реторты могли быть поставлены в печь, оттуда вытащены, повернуты, чтобы из них высыпать уже переработанный сланец и засыпан новый. Все это в начале ноября было смонтировано и четырнадцатого ноября я торжественно разжег печку. Порадовался тому, как хорошо поперла сланцевая смола в холодильнике… а потом пошла уже настоящая работа.

Из тонны сланца получалось примерно двести двадцать килограммов смолы, после ее повторной перегонки удавалось уловить килограммов семьдесят жидкости, в принципе уже годной для использования в керосиновой лампе. То есть она горела, и горела ярко — однако воняла лампа при этом ужасно. И я очень хорошо знал, чем она воняет — это знал каждый советский человек, хоть раз прошедший по железной дороге с деревянными шпалами, так как запах креозота забыть невозможно.

Так что дальше началась «прикладная химия» из курсе средней школы. Фенол (и феноляты) хоть плохо, но в воде растворяются — однако растворяются они все же хреново: мне с помощью водоочистки удалось получить примерно поллитра не особо вонючего керосина где-то дня за три напряженной работы по взбалтыванию бутылей. И хотя бутылки тряс не я, до меня дошло, что таким образом продукт в промышленных масштабах получить не выйдет. Зато повторная перегонка продукта с отсеканием примерно трети остатка дала очень даже удовлетворяющий меня результат, а повторение этой процедуры показало (уже в первых числах декабря), что из тонны сланца довольно легко получить полсотни литров очень даже приличного… нет, все же не керосина, но топлива для керосиновой лампы.

И после этого завод, наконец, заработал — а в Данциге открылась русская императорская лавка по официальным названием «Русский торговый дом», в котором продавались керосиновые лампы и продукт сланцевого завода (в розлив). То есть можно было этот керосин и в жестяной круглой канистрочке купить, и за канистру с покупателя еще рубль серебром брали — но так как пятилитровая канистра стоила самую малость дешевле ее содержимого, народ все же предпочитал брать товар в свою тару. Но — предпочитал: качество производимого светанемцы оценили необычайно быстро. И, в общем-то, довольно умеренную цену получаемого освещения: литра хватало примерно часов на сорок-пятьдесят горения «стандартной» десятилинейной лампы, а пятилинейная горела уже вдвое дольше (хотя и менее ярко).